На все такие сравнительно редкие и выдающиеся события городской жизни толпу привлекала, главным образом, тяга к зрелищам в соединении с каким-то % более или менее сознательного «патриотизма», той «преданности Престолу и Отечеству», которую так наивно и злополучно для себя преувеличивали последние цари, веря в любовь к себе народа, московского, в особенности. И та же страсть к зрелищам, вместе с более или менее сильным или слабым, глубоким или поверхностным, религиозным чувством влекли москвичей в Кремль на те церковные торжества, которые там совершались более регулярно, по строго, конечно, выработанному чину, и всегда очень импозантно. Многие из таких картинных церемоний и обрядов, знакомых древней Москве — вроде «шествия на осляти», уже отпали, но кое-что еще сохранялось.
Мироварение
Раз в 4 года, каждый высокосный год в Москве происходил важный для церковной жизни, говоря по-современному, «церковно-производственный процесс» мироварения. Нужное для таинств миро (мvро, как писалось тогда) изготовлялось только в Москве и рассылалось оттуда по всей России, и это изготовление обставлялось очень пышным ритуалом. Великим постом, на неделе толпа богомольцев и зрителей стекалась к малоизвестному в другое время собору 12-ти апостолов, при бывших патриарших палатах, рядом с Успенским собором; после богослужения там, в соседней Патриаршей ризнице (этом богатейшем и интереснейшем музее старины) в особой мvроваренной палате устанавливались 3 массивных серебряных чана с изображениями евангелистов на крышках, и в них при участии высшего духовенства, под соответствующее чтение и пение совершалось варение ароматического мира из 30 разных трав. Когда оно было готово, начинался колокольный звон и открывался своеобразный крестный ход в Успенский собор; туда переносили исторический «оловастр», перламутровый сосуд, в котором по преданию Св. Владимир привез миро из Царьграда, и затем несли вновь изготовленное миро в 12 больших серебряных чашах с ручками, и около каждой шла пара дьяконов, осенявших чашу рипидами.
Омовение ног
На Страстной неделе в Великий четверг тоже только в високосные годы в Успенском соборе совершалась одна из немногих сохранившихся в православной церкви старинных мистерий: глубокомысленный, трогательный и высокий по моральной поучительности «чин омовения ног». Посреди собора на высоком помосте в действии изображалась известная евангельская сцена под чтение протодьяконами евангельских текстов; митрополит московский, один из старейших иерархов церкви, сняв свои пышные облачения, повторял поданный Христом пример смирения и братолюбия, омывая ноги 12-ти подчиненным ему архиереям и священникам. Древний чудный собор с обильными потоками света, льющегося через громадные окна и играющего на золоте иконостаса, на высоких столбах, на красочных пятнах стенной росписи, с массой горящих свеч и лампад, клубами ладана, мягким пением превосходного хора, мощными басами протодьяконов, с прекрасным всегда служением митрополита Иоанникия[x] (представительного, красивого, почитаемого и любимого в Москве за высокий характер и примерную жизнь), — производил всегда неизменно-сильное впечатление, а при таком редкостном «действе» — особливо.
Другого такого, пожалуй, и не было, но, в сущности говоря, весь церковный ритуал от самых торжественных до повседневных служений проникнут этим моментом театрализации, поскольку в нем действиями показывается церковная и догма, и исторические события, то более прямо, в непосредственных образах, как изображение погребения Христа выносом плащаницы и похоронной заутреней с великой пятницы на субботу, — или прикровенно- символически, как в «малом» или «великом входе» каждой обедни и вечерни. И это вполне законно и неизбежно, поскольку церковь может и должна хотеть действовать на религиозное чувство через воображение и чувства, то есть средствами искусства, — это то, чего не поняла узкая рассудочность протестантства. Но мне не приходится вспоминать все эти многочисленные и часто сильно впечатлявшие «зрелища», совершавшиеся, как в кафедральном соборе, так и в последнем приходском храме, — потому, что это не только «было», но еще «есть» и сейчас.
Пасхальная ночь в Кремле
Но можно ли умолчать о том, чего сейчас, когда я пишу это, нельзя увидеть и услышать: о пасхальной заутрени в Московском Кремле? Она многократно описывалась и, конечно, заслуживала описания. То поэтичное зрелище этого ночного крестного хода, этих поисков, «утреннюю глубокý», погребенного и оказывающегося воскресшим Учителя, которое глубоко трогало в любой, самой захолустной церкви, — здесь бесконечно повышалось в силе производимого впечатления, благодаря, опять-таки, бесподобной декорации этой обставленной белокаменными соборами площади, многолюдству толпы, обилию прорезывающих тьму весенней ночи огоньков, мощности колокольного звона и особому сознанию, что сейчас, здесь, на этом историческом холме, у этих многими веками освященных стен — средоточие духовной жизни всего города, если не больше — всей страны. Знаешь, что в этот момент, когда притихла толпа и еще настороженно молчит ночной воздух, знаешь, что вся Москва прислушивается к тому, что раздается отсюда, — и вот загудел первый удар с Ивана Великого, и его подхватывает, одна за другой, все колокольни города, и «красный звон» повисает над Москвою… Однако я только раз был в Кремле в пасхальную ночь; мне не очень понравилось, что в толпе было много чисто фланирующих элементов, и что в Успенский собор было не протолкнуться, а я слишком любил саму заутреню, с празднично-светлым торжеством внутри храма, чтобы променять ее на одно зрелище под открытым небом, как ни было оно интересно.
Другие картины церковного быта
Остальное, я сказал, еще сохранилось, — но, понятно, далеко не таким, как было. Служится еще патетическая утреня на Великую субботу, этот плач над телом Христа, но только в моих детских воспоминаниях рисуется она такой, как была где-нибудь в Зачатúевском монастыре, переполненном народом, с большими свечами красного или зеленого воску в руках. Есть еще и «12 Евангелий», и «вербная суббота», — но нет тех картин, что были в эти дни, когда темнеющие улицы вдруг испещрялись огоньками, которые выходящие из церкви богомольцы заботливо обертывали бумажкой, чтоб уберечь от ветра и донести до дома, зажечь там лампадку; осталась одна чудесная детская песенка Гречанинова, — которую никто уже не поет, — которая как нельзя лучше рисовала поэтическое настроение момента:
«Мальчики и девочки
Свечечки и вербочки
Понесли домой.
Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной…».
Изменилось, — давно уже и освещение самих храмов, и туда проник — не без споров и борьбы — холодный, безжизненный свет электричества и заменил свечи «воску ярого», которые так весело вспыхивали в паникадилах живым огнем, пробегавшим по натянутым ниткам. Нет того поразительного обилия церквей на Москве, которое позволяло в любой праздник найти такую, в которой он был бы «престольным», где церковь украшалась цветами, зеленью, травой, и было особо хорошее пение, особо парадная служба. Нет вовсе монашеского быта в разнообразно-живописных рамках Новодевичьего, Симонова, Донского и иных монастырей, быта, который давал особое и содержание, и колорит богослужению, — особенно длительному и чинному, с «однополым» пением, то мужественно-суровым, то женственно-нежным, с звонко-певучими канонархами, с хорами, то сходящимися посреди церкви, то расходящимися по клиросам, с властной фигурой игумена или игуменьи, стоящей на особом настоятельском месте — и с этими черными пятнами длиннополых одеяний, то стоящих рядами, то спадающих в поклонах до земли, то неслышно, лишь с шелестом мантий и шорохом четок скользящих по храму… Есть и теперь митрополиты, и много, больше чем было, и неженатых, и женатых, разных цветов, — но они не ездят, как тогда, в закрытых каретах, на 4-ке лошадей цугом, с форейтором спереди и служкою на кóзлах, не сидят в них в шёлковой рясе, в белом клобуке с бриллиантовым крестом, благословляя на обе стороны народ… Еще существует где-то Иверская икона «Вратарница», — но нет другой кареты, еще более обширной и громоздкой, которую с грохотом везут тоже 4 лошади, но не цугом, а в дышло, — это «подымают Владычицу» и возят по домам; нет знаменитой часовни, всегда открытой, всегда блестящей огнями свечей, звучащей непрестанным молебном пением, окруженной коленопреклоненными на крыльце фигурами и мимо идущими прохожими, неизменно снимающими шапки… Да где искать часовню, — когда нет уже и ворот, прелестных Воскресенских ворот, с дружной парой шатров наверху, у которых она стояла. Убрали «Вратарницу»-охранительницу, — не стало и ворот… И вспоминается неувядающее: «Что Тамерлан?» Его ли одного «волки съели?»….
Но я не собираюсь перечислять все, чего нет, из того, что было, — этого не пересчитать, и меньше всего хочу учитывать те невознаградимые утери, какие понес архитектурный пейзаж старой Москвы, — здесь этому не место, так как я не дошел еще до деятельности Главнауки с ее отделом охраны памятников, и вообще не вел их мартиролога для Москвы, — это слишком больно… Сейчас я говорю о московских зрелищах 1880–90-ых годов.
Крестный ход в храм Спасителя
Церковь доставляла их еще немало своими крестными ходами. Их было много в Москве, многие были связаны с Кремлем, и особенного стоит упоминания наиболее громадный из них: крестный ход 11 октября по случаю избавления Москвы от французов в 1812 г. Он выходил из Кремля через Спасские ворота, проходил мимо Александровского сада и манежа и дальше к Храму Спасителя. В нем участвовали все церкви Москвы самым священным и ценным, что в них было. Бесконечной лентой извивалась колонна духовенства, шедшего попарно в ряд, начиная с дьяконов, кончая митрополитом, все в наилучших, блестящих облачениях, — это уже сплошь XVII век, с его бархатом и парчей в долгополых одеяниях. Тут же лучшие певческие хоры, тоже в традиционных костюмах, выдающих их историческое происхождение: красных или синих кафтанах с откинутыми за плечи длинными рукавами, — с украинскими певчими пришедший старо-польский манер. А дальше — самое существенное: длиннейшая цепь церковных хоругвей, одна другой больше, тяжелее, дороже и блестящее. То сплошь металлические, то матерчатые, шитые золотом и серебром, то небольшие — это подлинная старина, настоящий XVII в., если не старше, — или громадные, массивные, из золоченного серебра диски, аршина за 2 в диаметре, с литыми фигурами или в виде сияния вокруг не большой, иногда старой иконы, — это новейшая мода, не всегда изящный, но всегда многоценный плод «благоукрасительства» богатого купца; чтобы нести такой груз, к нему на кольцах прикрепляются 3–4 деревянных шеста, и их несет соответствующее число хоругвеносцев, тоже в единообразно-установленных кафтанах, с позументами, с поясами и перевязями для опирания шестов. Существовало особое «Общество хоругвеносцев», здоровых мужчин, специально тренировавшихся в таком благочестивом спорте, своеобразной «физкультуре». А там еще носимые на плечах носилки с иконами в больших киотах, — такая же тяжесть и блеск, еще бóльше святыни и богатства… По осеннему времени часто портил дождь эту ярко-красочную картину. А однажды еще хуже испортил ее новый, после Иоанникия митрополит, Леонтий, слабосильный, болезненный старик, проявивший непозволительное вольномыслие, пойдя в крестном ходу по случаю дождя, …под зонтиком! Можете себе представить изумление, соблазн и негодование москвичей от такого нарушения традиций и церковных приличий и просто эстетической порчи зрелища.