Мне не пришлось видеть исключительной пышности коронационных торжеств, так же как «печальной церемонии» принесения в Москву праха Александра III, и о них говорить не буду. Но ведь и каждый, сравнительно обыкновенный, царский «выход» в дни приезда царя в Москву, он совершался в ней не в стенах дворца, как в северной столице, а под открытым небом, на глазах многотысячной толпы, превращаясь для нее в интереснейшее зрелище, полное, конечно, и большого политического расчета и смысла, и эстетической насыщенности. Эта церемония — выхода из Успенского собора в Архангельский для поклонения гробницам предков, а оттуда на Красное крыльцо с поклоном оттуда народу — проходила по проторенным следам и по образцу того, что делалось в XVII в. и много раньше, и окружала ее дивная декорация древних стен соборов и Грановитой палаты, чьи строители видали еще более красочные процессии в городах итальянского Ренессанса. Теперь не было той яркости парчевых костюмов, что 2 века назад, и сам царь был в довольно кургузом, по собственному, не очень-то изящному вкусу сочиненном мундире, в такой же барашковой шапке, как у последнего городового, — но все же, когда после долгих часов ожидания, распахивались, наконец, южные ворота Успенского собора, и между шпалерами войск начинал течь пестрый поток шитых золотом камергерских, свитских, кавалергардских и иных мундиров, с блеском звезд, лент и всякой мишуры, и разноцветно-нарядных дамских костюмов, — это было картинно. А колокола гудели, «ура» гремело во всю, с Тайницкой башни вторили выстрелы салюта, и она, окутываясь пороховым дымом при громе этой холостой пальбы, вспоминала давние времена, когда с тех же стен палили еще каменными ядрами…
Такими же тысячами народ толпился на улицах, когда царь приезжал в Москву, заезжал к Иверской на поклонение, ездил куда-нибудь из Кремля во время пребывания и уезжал из города. В Петербурге все это, как весьма обычное, не привлекало внимания, здесь же, как редкость, было событием, хотя особой красочности в себе не содержало: обычная коляска, шинель или пальто, и разве ярко-красные кафтаны конвоя оживляли картину.
Въезды иностранных принцесс
Но зато очень эффектно, хотя и в сокращении, но по типу коронационного церемониала, строились торжественные въезды в Москву иностранных принцесс, выходивших замуж за наших великих князей. Мне довелось видеть один за другим два таких въезда: Елизаветы Федоровны, невесты Сергея Александровича, в Петербурге и Александры Георгиевны, выходившей за Павла Александровича, в Москве. Процессия двигалась из Петровского дворца через Триумфальные ворота по Тверской в Кремль. Чтобы не толкаться на тротуаре, можно было купить место в окне какого-нибудь магазина на этом пути, и оттуда с удобством все видеть. Тут и придворные «скороходы», и низшие, и высшие чины двора, и пестрые отряды самых нарядных войск вплоть до кавалергардов, сверкающих своими средневековыми кирасами и орлами на касках, и блестящий конный кортеж свиты вокруг жениха и великих князей, и, наконец, роскошный поезд самой невесты с сопровождающими дамами в великолепных, золоченных, с зеркальными стеклами каретах, из тех, что стояли в музее Оружейной палаты, — в блеске красоты богатейших туалетов, на породистых чудных лошадях, — все это было замечательно красиво. Особенно светлое впечатление осталось от въезда Александры Георгиевны, дочери греческого короля, она была очень молода, 19-ти лет, и очаровательно хороша, и было очень ее жаль, когда через 2 года после родов она скончалась.
3) Украшения и иллюминации города
Ко всем таким приездам и особо торжественным дням внешность самого города преображалась, он приобретал особо праздничный вид. К украшению города тогда не привлекалось столько художественных сил, как сейчас, не делалось особых декорационно-живописных сооружений, каждый дом, магазин, фирма украшались собственной инициативой и средствами, — но, если и скинуть со счета искренний патриотизм, то и полицейского воздействия и собственных побуждений конкуренции, желания затмить соседа было достаточно, чтобы в общем выходило далеко не плохо. Масса, конечно, флагов, обильная драпировка материей национальных цветов, зелень декоративных растений вокруг портретов и бюстов в окнах и на балконах, хорошие, висящие с них ковров, — все это было не Бог знает как мудрено и тонко-изящно, – но пестро, ярко, пышно, красиво. По вечерам в такие дни «город был роскошно иллюминован», как писалось в газетах. Опять громадными толпами толкается народ по улицам, прямо по мостовой, глазея на залитые огнем дома. И поглазеть было на что. Электричество еще не применялось к этому делу, но старые средства: разноцветные шкалики, лампионы, фонарики, газовые транспаранты и плошки на тумбах — были не хуже, а в некоторых отношениях, пожалуй, и лучше. Во всех этих огненных вензелях, коронах, звездах и прочем не было холодной неподвижности электрического света, — а живо вспыхивала, гасла, опять загоралась, колебалась под ветром и трепетала живая, горячая стихия настоящего огня. Особенно трогательны были эти старомодные плошки, — примитивнейший способ иллюминации, доходивший до глухих переулков, — глиняные тарелки с салом и фитилем, невообразимо коптившие и чадившие, но своим большим, ярким, прихотливо и весело извивающимся пламенем доставлявшие много радости детворе. Максимальное достижение в этой области — коронационные иллюминации — я знаю, к сожалению, только по описаниям, рассказам, по эскизам и картинам А.П. Боголюбова, у которого одна из самых последних, предсмертных работ была посвящена этой теме.
В коронацию Александра III, кажется, впервые были применены электрические прожекторы, а при Николае II масляные лампионы заменились эдиссоновскими лампочками.
Хитроумный Вальц, кажется, привлекался к этой многосложной постановке. И когда на ночном небе огненным пунктиром прочерчивались основные архитектурные линии Кремля, с его башен бросались снопы света, и все озарялось бенгальскими огнями и фантасмагорией фейерверка, — картина получалась грандиозно-феерическая.
Смотр в Кремле
Я уже говорил выше, какое исключительное зрелище представляли царские военные смотры. Но бывали и другие. При мне приезжал в Москву японский принц Коматцу; для него устроен был в Кремле, на плацу, где еще не было памятника Александру II, небольшой смотр, всего одному пехотному полку, 2 кавалерийским и артиллерийской батарее. Япония тогда, в 1887 г., считалась такой незначительной величиной, что для ее какого-то принца бóльшего делать не стоило. Но этот маленький парад по-своему интересу стоил большого. Пехота и кавалерия проходили, конечно, обычным церемониальным маршем, артиллерия показала лихой выезд на позицию, бешенным карьером подскакала к решетке Александровского сада, снялась с передков, обстреляла Замоскворечье и снова ускакала, — но больше всех поразили донские казаки своей виртуозной джигитовкой: скакали на лошадях стоя, уцепившись ногой за седло, опрокидывались вниз головой, ловили с земли папахи, бежали рядом с лошадьми и, на ходу, перескакивали с одной их стороны на другую, и прочее, — словом, занятное зрелище вполне стоило цирка. Многолюдная публика, окружавшая площадь и, как всегда, забиравшаяся и на Ивана Великого, так это и расценивала, награждая казачков рукоплесканиями и криками: «браво!». В таких народных сборищах И.Ф. Горбунов подслушивал материалы для своих рассказов, — это как раз происходило по близости от прославленной им Царь-Пушки, — и, может быть, еще пригодился бы и благодушный полицейский пристав, на рапорт городового о задержании пьяного с большим удовлетворением ответивший: «Ну, вот и прекрасно! Ведите его в участок», — и мальчишка, споривший с приятелем, будут ли стрелять пушки или нет, и сразивший противника наблюдением: «Врешь, будут! Глянь-ка, — вон свежую тащàт».